Глава 2. Александр Волков в Томском учительском институте 1907 – 1910 гг. ( Т.В. Галкина )

Татьяна Галкина Просмотров: 797

Глава 2. Александр Волков в Томском учительском институте 1907 – 1910 гг. Т.В. Галкина )

«…начну с категорического утверждения: всем, чего я

достиг в жизни и, быть может, даже и своим

долголетием я обязан тому, что в глубине Сибири,

на берегу быстрой Томи, стоит город Томск.

Земной поклон ему за это – милому старому городу!»

(А.М. Волков)

Занимаясь углубленным изучением томского периода жизни А.М. Волкова, мы обратились к поиску архивных материалов о деятельности Томского учительского института в 1907-1910 гг., когда там учился и жил Александр Волков. В эти годы институт переживал пору своего возмужания. Открытый по «высочайшему повелению» российского императора Николая II 26 сентября 1902 г., Томский учительский институт в первые годы испытывал трудности становления нового учебного заведения. Возведение собственного каменного здания института было заторможено в связи с начавшейся русско-японской войной, что привело к приостановлению деятельности института в 1904 г., а затем готовое здание института было отдано под госпиталь для раненых. И только весной 1906 г. собственный корпус Томского учительского института был передан его хозяевам.

Определяя цель работы Томского учительского института, И.А. Успенский писал: «…педагогический опыт приводит к выводу, что для надлежащей постановки серьезного учения и дисциплины нужно поставить целью, прежде всего и главное, – возбуждение и укрепление в институтцах разностороннего интереса к ученью, чтобы потом этим интересом захватить по возможности все их мысли и заполнить все время, и создавать постепенно серьезное научное настроение, бороться, таким образом, с возможными для них соблазнами и праздностью и выпускать по окончании курса действительно знающих и трудоспособных учителей»[1]. Этому была посвящена вся многосторонняя деятельность института: финансовая, учебная, воспитательная.

С 1906 г. начался этап укрепления материальной базы института. Так, в течение первого полугода 1907 г. в Томском учительском институте расходы на содержание личного состава составляли 7 169 р.; на учебную часть – 996 р. 63 к.; на содержание воспитанников, стипендии и пособия учащимся 7 201 р. 72 к.; на канцелярские и хозяйственные надобности – 2 708 р. 8 к.; на выдачу личному составу 20 % надбавки, добавочного содержания за службу в Сибири из 2 045 р. 31 к.; а всего – 20 120 р. 84 к.[2]. Кроме того, на оплату отопления, электрического освещения (в подсобных помещениях – керосиновые лампы) требовалось 3 660 р., а на содержание прислуги (кочегара, швейцара, караульных, кухонных рабочих, кучера, уборщиков) в 1907 г. пошло 2 286 р. Таким образом, видно, что большое институтское хозяйство требовало значительных государственных средств, причем денежные суммы, затраченные на обеспечение воспитанников, позволяли учиться, регулярно (4 раза в день) питаться и обслуживать себя.

1 ГАТО. Ф. 126. Оп. 2. Д. 2576. Л. 317.

2 Содержание Учительского института // Сибирская жизнь. 1910. 26 окт.

Ежемесячная стипендия воспитанника в 16 р. 66 к. вполне обладала покупательной способностью, ведь килограмм мяса на томском рынке стоил 22 - 34 коп., сотня яиц – 1 р. 20 к., килограмм сливочного масла – 84-97 к., килограмм хлеба – 7-12 к., килограмм мыла – 11 к.[1].

В институте была и постоянно пополнялась солидная библиотека, состоявшая из учебной и научной литературы по всем изучаемым предметам, а также по педагогике и методике преподавания. В настоящее время сохранившаяся часть библиотеки Томского учительского института в 295 томов хранится в редком фонде Томской областной универсальной библиотеке им. А.С. Пушкина.

Преподавателями Александра Волкова в Томском учительском институте были высококвалифицированные педагоги: Иван Александрович Успенский, директор института, преподававший педагогику и дидактику; протоиерей о. Иоанн Ливанов, законоучитель, читавший катехизис, нравственное и догматическое богословие и настоятель домовой церкви имени святого Сергия Радонежского; Алексей Матвеевич Орлов – словесность, методика русского языка; Василий Иванович Шумилов – алгебра, геометрия, тригонометрия, методика арифметики; Иннокентий Николаевич Сафонов – естествознание, физика; Петр Владимирович Пудовиков – история, география; Андрей Викторович Анохин – пение, руководство церковным хором; Николай Иванович Молотилов – ручной труд (столярное и слесарное дело); врач П.Ф. Ломовицкий – гигиену; художник В И. Лукин - рисование.

Большинство из них получили образование в крупных европейских городах. И.А. Успенский являлся выпускником Московской духовной академии, имевшим степень кандидата богословия и чин коллежского советника; священник И.А. Ливанов окончил Казанскую духовную академию со степенью кандидата богословия; М. Орлов окончил Санкт-Петербургскую духовную академию со степенью кандидата богословия и имел чин надворного советника; В.И. Шумилов окончил математическое отделение физико-математического факультета Санкт-Петербургского университета, несколько месяцев в 1900 г. слушал лекции по истории философии, математике, физике, литературе в Берлине и Гейдельберге (Германия), будущий профессор; П.В Пудовиков был выпускником Казанской духовной академии и имел степень кандидата богословия; И.Н. Сафонов являлся выпускником естественного отделения физико-математического факультета Санкт-Петербургского университета, исполнявшим обязанности ассистента выдающегося ученого Д.И. Менделеева; В.И. Лукин был выпускником Санкт-Петербургской Императорской академии художеств, а П.Ф. Ломовицкий и Н.И. Молотилов получили дипломы томских вузов: Томского Императорского университета и Томского технологического института соответственно, при этом П.Ф. Ломовицкий имел чин надворного советника и был избран гласным Томской думы (впоследствии, с 1914 по 1917 гг. он был городским головой г. Томска).

Наряду с основательным классическим образованием большинство преподавателей Томского учительского института имели многолетний педагогический стаж. Например, И.А. Успенский трудился на почве народного образования более 11 лет, А.М. Орлов – более 10 лет, П.Ф. Ломовицкий – около 10 лет, Н.И. Молотилов – более 15 лет.

Эти люди видели свое призвание в педагогической деятельности, отдавая все свои силы и знания учащимся. Так, характеризуя преподавателя словесности и методики русского языка А.М. Орлова, директор И.А. Успенский писал:

1 Войтеховская М.П., Кочурина С.А. Томский учительский институт: Возвращенная история. Томск, 2002. С. 49.

«Влияние его на воспитанников признаю благотворным; направлено оно, главным образом, на пробуждение и развитие в них серьезного интереса к учению, разумеется, прежде всего, по специальности. Всегда вдумчивый, серьезный, строгий к себе в отношении подготовки к классным урокам, он серьезен и строг и в требованиях знаний от учеников и умеет заинтересовать и заставить усердно заниматься наукой. Представляя для учащихся живой пример серьезного и ревностного увлечения научными занятиями, Алексей Матвеевич являет им и вообще образец скромной, трудовой жизни, дает, в частности, пример в исполнении религиозного долга своим постоянным присутствием за богослужениями, что я с особенным удовольствием подчеркиваю в его вообще безупречном образе действий»[1]. Подобные положительные отзывы заслуживали многие преподаватели Томского учительского института. Соответственно заслугам в педагогическом составе института были преподаватели, удостоенные наград. Например, за успехи в области народного образования И.А. Успенский был награжден орденами святой Анны 3 степени и святого Станислава 3 степени, а В.И. Шумилов медалью в память 300-летия царствования дома Романовых[2].

Директора института И.А. Успенского глубоко уважали и любили все воспитанники и коллеги, сравнивая его в своих воспоминаниях с известным педагогом А.С. Макаренко. И.А. Успенский, обладавший большим практическим опытом, педагогическим тактом, благожелательностью, был не только прекрасным руководителем и наставником молодежи, но и незаменимым советчиком и помощником. Двери его квартиры, находившейся в здании института (как и многих преподавателей), были всегда открыты для воспитанников и коллег. «При постоянной совместной жизни не трудно изучить натуру каждого питомца и сообразно ей влиять на него в хорошую сторону, равно и аттестовать более правильно при окончании курса», – писал И.А. Успенский. Такая атмосфера способствовала складыванию добрых традиций профессиональной корпоративности, дружеской поддержки и помощи, воспитанию честности, трудолюбия, ответственности, необходимых будущему учителю.

1 сентября 1907 г. состоялось первое заседание педагогического совета Томского учительского института, на котором присутствовали директор И.А. Успенский, преподаватели: законоучитель о. И. Ливанов, А.М. Орлов, С.В. Пахомов, И.Н. Сафонов, П.В. Пудовиков, В.И. Лукин, Н.И. Молотилов. Главным на нем был вопрос о результатах приемных испытаний в 1907/08 учебном году. После детального обсуждения этого вопроса педагогический совет постановил принять на казенные вакансии 16 человек. В протоколе заседания под номером первым назван Александр Волков, сын фельдфебеля, окончивший 3-х классное городское училище в Усть-Каменогорске[3]. Вместе с ним были зачислены А. Духанин, Л. Шульгин, Г. Тарасов, К. Владимирцев, И. Горбачев, А. Юргутис, А. Толстихин, Г. Иваньшин, В. Стрехнин, С. Демьянко, А. Емельянов, П. Эделев, П. Торпаков, А. Подойницын, Ф. Гусев, Ф. Лалетин. Остальные 8 человек были приняты в качестве своекоштных воспитанников.

По воспоминаниям А.М. Волкова, в институте вместе с ним учились Константин Владимирцев, Голдобин, Иосиф Горбачев, Федор Гусев, Гутыр, Семен Демьяненко, Алексей Духанин, Иван Евстигнеев, Александр Емельянов, Петр Зырянов, Яков Иванов, Игнатий Купчинский, Федор Лалетин, Сергей Наумов, Адриан Подойницын, Пустовалов, Виктор Сирехнин, Георгий Тарасов, Александр Толстихин, Павел Торпаков, Алексей Хозагаев, Лев Шульгин, Павел Эделев.

1 ГАТО. Ф. 126. Оп.

2. Д. 2310. Л. 36. 2 ГАТО. Ф. 194. Оп. 1. Д. 207. Л. 11.

3 ГАТО. Ф. 126. Оп. 2. Д. 2162. Л. 76. 

Окрыленный своим успехом при поступлении в институт, А.М. Волков сообщил об этом на родину. «Какое восторженно-хвастливое письмо написал я в Усть-Каменогорск своим учителям. Ведь это они дали мне такие основательные знания и вправе были гордиться моим успехом»[1], - писал А.М. Волков.

Под руководством преподавателей института Александр Волков вместе с другими 24-мя воспитанниками, принятыми в 1907 г., с интересом изучал новые дисциплины, приобретал новые профессиональные навыки и умения. Среди его товарищей по классу было 15 крестьянских детей, 4 человека из мещанского сословия, 5 казацких детей и 1 инородец (бурят). Возраст воспитанников простирался от 16 до 29 лет. Причем, самых молодых – 16-летних – было двое и одним из них был Александр Волков. В возрасте до 20 лет включительно (17-летний – 1, 18-летние – 6, 19-летние – 1, 20-летние – 4) было принято в институт 14 человек, а от 21 до 29 лет – 12. Такой учебный класс, включавший не только разные возрастные группы, но и наличие у некоторой части воспитанников профессионального практического опыта, требовал введения определенной методики обучения.

В программу первого года обучения были включены для еженедельного изучения 7 уроков математики, 5 – русского языка, 4 – естественной истории, 3 – истории, по 2 – закона Божьего, географии, рисования, черчения, пения, 3 урока по 2 часа – ручного труда, по 1 – гигиены и чистописания. В первый год жизни и обучения в Томском учительском институте Александр Волков привыкал к режиму, к урокам, продолжительность которых равнялась 55 минутам. После третьего урока, в полдень, он вместе с товарищами шел на завтрак, а после шестого урока (в 15 час. 40 мин.) – на обед.

Программа второго года обучения базировалась на углубленном изучении общеобразовательных дисциплин. В течение третьего, завершающего года обучения воспитанники, опираясь на фундамент прочных дисциплинарных знаний, серьезно изучали методику преподавания предметов, педагогику и проходили практику в городском училище при Томском учительском институте.

Наибольший авторитетом среди воспитанников пользовались люди, имевшие учительский стаж. Среди прочих своими отличными успехами и поведением выделялся выпускник Иркутской духовной семинарии, 24-летний Константин Владимирцев, оказавший большое влияние на формирование Александра Волкова. По решению педагогического совета института Константин Владимирцев как лучший ученик был награжден золотой медалью. Характеризуя К. Владимирцева директор института И.А. Успенский отмечал: «Сосредоточенность в себе самом и вдумчивость в явления окружающей жизни вместе с сердечной отзывчивостью и мягкостью – особенности его характера. При сравнительной молчаливости в нем сильна наблюдательность, способность анализировать, вдумываться, сильно стремление к научному знанию, развито в нем сознание своего долга и ответственности, почему он всегда аккуратен и исполнителен.

1 Волков А.М. Повесть о жизни… С. 69.

К товарищам своим относится дружественно, но не часто участвует в оживленных разговорах их, сочувственно относится и к посторонним лицам и особенно сердечно к детям. В нем в высшей степени развита искренность, деликатность и чувствуется мягкость натуры – он не позволит себе сказать или сделать что-либо неприятное ни товарищу, ни кому-нибудь из старших»[1]. Как видно, именно незаурядные умственные способности и редкие нравственные качества Константина Владимирцева притягивали к нему юного Александра Волкова. Он учился у него вдумчивости и наблюдательности, усердию и трудолюбию, ответственности и терпению. Он набирался не только практического учительского опыта, но и впитывал искренность, доброжелательность и душевную мягкость своего старшего товарища.

Воспитанники института, число которых в разные годы составляло от 70 до 80 человек, хорошо знали друг друга. Ответственное отношение к учебе, рвение в овладении знаниями, которое демонстрировалось старшими товарищами, создавало в институте благоприятную учебную атмосферу. Младшие классы усиленно учили дисциплины, старший класс давал практические уроки в училище и готовился к выпускным экзаменам. А некоторые воспитанники третьего класса, о которых, несомненно, знал Александр Волков, умудрялись параллельно с учебой в институте сдавать экзамены в гимназии на получение аттестата зрелости. Вот что писал в сентябре 1908 года в прошении попечителю Западно-Сибирского учебного округа воспитанник института Иван Ромер: «Несомненно, каждый человек должен отдаваться только той деятельности, которая соответствует его наклонностям, способностям, силам развития, темпераменту… Поэтому я давно решил посвятить себя исключительно только педагогической деятельности и никакой другой. С этой целью я поступил в учительский институт, проучившись до этого на общеобразовательных курсах. Но теперь, когда я уже в последнем классе института, когда я сегодня еще сам сижу на школьной скамье, а завтра уже буду учить других, я чувствую в себе слишком мало уверенности в том, что буду соответствовать своему назначению. Я молод, во мне масса интереса к жизни, к людям, вообще – ко всему тому, что может интересовать и увлекать каждого мыслящего интеллигентного человека, неудовлетворенного теми знаниями, какие у него есть и ищущего новых. С большим количеством научных знаний во мне явится большая уверенность в самом себе, в своих силах, в своих способностях и тогда я уже раз и навсегда отдамся избранной мною деятельности на ниве народного просвещения на благо родной страны»[2]. Подобные поступки не были редкостью: только в 1908 году экзамены на аттестат зрелости сдали воспитанники Иван Ромер, Владимир Калюжнов (впоследствии поступивший в Московский университет), Василий Карпов, Александр Толстихин[3].

Оправдываясь инертностью своей натуры в томский период, А.М. Волков впоследствии писал: «Это был блестящий замысел. Ведь предметы у нас проходились те же, что в гимназии и дополнительно надо было учить только языки. Но мне, при моей прекрасной памяти, это ничего не стоило: сумел же я через несколько лет при большой нагрузке в школе приготовить за один год и сдать на пятерки три языка: латинский, французский, немецкий. Но тогда в Томске я и не подумал присоединиться к товарищам.

1 ГАТО. Ф. 126. Оп.

2. Д. 2517. Л. 74. 2 ГАТО. Ф. 126. Оп.

3. Д. 252. Л. 669. 3 Там же. Л. 709, 707, 691.

Я бездельничал, читал книжки, пиликал на скрипке, ходил в кино…»[1]. Поэтому экзамены на аттестат зрелости А.М. Волкову пришлось сдавать позднее в Семипалатинской гимназии.

Наряду с повседневной учебой и участием в религиозных службах в институте проводилась воспитательно-культурная работа. Воспитанники Томского учительского института, следуя циркулярам Министерства народного просвещения, принимали участие в торжественных мероприятиях, посвященных знаменательным событиям, например, в феврале 1909 г. – в праздновании столетней годовщины со дня рождения Н.В. Гоголя. В институте Александр Волков присутствовал на домашних спектаклях (в феврале 1910 г. ставили «В чужом пиру похмелье» А.Н. Островского и «Юбилей» А.П. Чехова), а также на литературно-вокально-музыкальных вечерах. Так, в программе такого вечера, состоявшегося в институте в феврале 1910 г., выступал хор воспитанников, исполнявший партию «Хора слепых гусляр» из оперы Римского-Корсакова «Снегурочка» и партию мужского хора из пролога оперы М. Глинки «Руслан и Людмила», звучали стихотворения Надсона и Горького в исполнении воспитанников В. Суднишникова и К. Владимирцева, играл институтский оркестр балалаечников, исполнялись арии из опер томскими артистами.

А.М. Волков вспоминал позднее о «талантах» учительского института, среди которых был Михаил Строганов, исполнивший арию князя Игоря «Ни сна, ни отдыха измученной душе…», замечательные скрипачи Александр Пузанов и Антон Животиков.

Такие вечера оказывали благотворное влияние на приобщение воспитанников к русской и мировой культуре, раскрывали дарования самих воспитанников, служили примерами для организации воспитательной работы в учебных заведениях.

По окончании трехгодового курса директор института И.А. Успенский, наблюдавший за развитием своих воспитанников на протяжении всех лет учебы, беспристрастно характеризовал каждого воспитанника. Давая характеристику воспитаннику Александру Волкову, И.А. Успенский писал: «Волков Александр Мелентьевич, 19 лет, сын крестьянина (фельдфебеля) Томской губернии, казенный стипендиат. Окончил 3-классное городское училище в Усть-Каменогорске. Умственные способности очень хорошие, память и прилежание – богатые, поведение безукоризненное, почему все время весьма хорошо учился. Пробные уроки его оцениваются по русскому языку – 3, арифметике – 4, по истории и географии – 5. Волков нрава тихого, скромного, не очень говорлив, избегает неприятных столкновений с другими. Сознавая свою сравнительную юность и неопытность, чувствует нужду в руководителе, каковым для него все годы был Владимирцев. В физическом отношении развит слабовато. Служить желал бы ближе к родине, т.е. Змеиногорске Томской губернии, учителем по математике или истории и географии»[2].

Судя по этой небольшой характеристике, которую можно считать экспертной оценкой развития личности А.М. Волкова в данный период, И.А. Успенским точно зафиксированы его незаурядные умственные способности, богатая память, развитая ранним, вдумчивым чтением и неудержимым стремлением к знаниям, прилежание, поддерживаемое целеустремленностью, трудолюбием, волей, терпением и упорством, коммуникативность и толерантность.

1 Архив А.М. Волкова. Невозвратное. Т.1. Л. 223.

2 ГАТО. Ф. 126. Оп. 2. Д. 2517. Л. 74 об. 

Наряду с этим в характеристике оцениваются профессиональные качества А.М. Волкова как учителя. Приведенные отметки позволяют увидеть в А.М. Волкове учителя – универсала, способного с равной долей успешности преподавать как гуманитарные, так и естественнонаучные дисциплины. Таким образом, в 1910 г. из Томского учительского института был выпущен квалифицированный учитель А.М. Волков, обладавший мощным интеллектуальным потенциалом. Впоследствии А.М. Волков мог вправе сказать: «…институт давал своим питомцам основательные знания в объеме всех предметов средней школы и умение эти предметы преподавать. Я окончил институт в 1910 году с дипломом учителя городского училища и младших классов гимназии»[1].

При изучении биографии А.М. Волкова мы обратили особое внимание на его воспоминания, связанные с Томском. Для нас, томичей, это еще один интересный источник по истории Томского учительского института и самого города. Таким образом, были выявлены четыре текста о жизни А.М. Волкова в Томске, три из которых опубликованы, а четвертый – дневниковая запись. Необходимо подчеркнуть, что первый опубликованный текст А.М. Волкова о Томском учительском институте представляет собой небольшую статью, увидевшую свет в вузовской газете Томского педагогического института в 1968 г. Нынешний интерес томичей к жизни и творчеству А.М. Волкова вызвал последние публикации воспоминаний писателя, которые появились 30 лет спустя и относятся уже к XXI веку.

Совсем недавно, в 2002 г., впервые были опубликованы воспоминания А.М. Волкова «Чем я обязан Томску», написанные им 29 мая 1974 г. Вдохновенным гимном г. Томску и Томскому учительскому институту звучат слова Александра Мелентьевича Волкова: «Чтобы оправдать это несколько неуклюжее заглавие моего очерка, начну с категорического утверждения: всем, чего я достиг в жизни и, быть может, даже и своим долголетием я обязан тому, что в глубине Сибири, на берегу быстрой Томи, стоит город Томск.

И это утверждение я докажу фактами. Родился я 2 июня (ст.ст.) 1891 года в бедной семье, занимавшей самую низшую ступеньку общественной лестницы. Отец мой был солдатом, унтер-офицером 1-го Западно-Сибирского линейного батальона, расквартированного в Усть-Каменогорске. Жалованья он получал 3 рубля в месяц, а мать зарабатывала на жизнь шитьем солдатских рубах по 8 коп. за штуку.

И все же в семье были культурные запросы, читались книги, в 1896 году выписывался журнал «Вокруг света» с приложением 12 томов Майн-Рида, и я с восторгом читал «Всадника без головы» и «Остров Борнео».

Да, читал, хотя мне было всего 5 лет. Но я научился грамоте необычайно рано, в 3-4 года, и неграмотным себя не помню.

В 8 лет я пошел учиться в городское училище, меня приняли сразу во второе отделение. Городские училища – это были учебные заведения для нас, для бедноты. Плата за обучение взималась 3 рубля в год, тогда как в гимназиях брали 60-80-100 рублей. Если бы у нас, в Усть-Каменогорске, и была гимназия, я бы туда все равно не попал из-за одной платы за учение, не говоря уже об учебниках, о форме.

1 Волков А.М. Повесть о жизни… С. 69.

Городские училища давали своим выпускникам немаловажные по тем временам льготы: право на первый классный чин на государственной службе и сокращение срока по воинской повинности.

 И ещё одно, тоже очень существенное для нашего брата: право держать нетрудный экзамен на сельского учителя.

Значительное большинство моих товарищей шли именно по этому пути – становились сельскими учителями. Другие поступали в Семипалатинскую учительскую семинарию и опять-таки получали звание учителя начальной школы.

Мне, по моему малолетству, вначале был закрыт и тот, и другой путь: я окончил городское училище в 13 лет (все мои товарищи выходили оттуда в 16-18). И только после двух лет вынужденного безделья я решил пойти тем же путем, как и все мои спутники: подал заявление о приеме в подготовительный класс Семипалатинской учительской семинарии (туда принимали с 15 лет).

Заявление было послано, к экзаменам меня допустили, и я трое суток ожидал парохода на пристани. А в том году (1906-м) Иртыш сильно обмелел, и судоходство прекратилось, все пароходы, и выше, и ниже Усть-Каменогорска, сидели на мели. Я уже опаздывал на экзамены, и в это время (примерно, 1 августа) за мной на извозчике приехал папа.

«В семинарию ты не поедешь», – сказал он. «Я узнал, что в Томске открывается учительский институт, будешь держать экзамены туда. Но для этого надо проучиться ещё год в городском училище, пройти повторительный курс в старшем отделении».

Я, ни о чем не расспрашивая, с детской беспечностью сел на извозчика, и мы поехали домой. В свои 15 лет я был очень мал ростом, скорее напоминал десятилетнего. И вот с такими своими физическими данными я должен был вести занятия в младших классах городского училища, как практикант! Ситуация складывалась точно такая, о какой я прочитал позднее в романе А. Доде «Малыш».

Как не сказать, что мелководье на Иртыше оказалось для меня спасительным. Если бы я в ту осень добрался до Семипалатинска, я, конечно, поступил бы в семинарию и через 4 года стал бы сельским учителем. А подавляющее большинство моих товарищей, сельских учителей, были мобилизованы в 1914-1915 годах, стали офицерами и погибли в I мировую или гражданскую войну. А из тех, кто уцелел, многие пострадали во время культа личности.

Почему не постигла такая участь меня? Ведь, окончив Томский учительский институт, я тоже стал учителем, значит пошел по той же дороге, что и мои товарищи. А дело в том, что благодаря многим несообразностям царского законодательства в области народного просвещения, окончившие учительский институт стояли намного выше «семинаристов». И в институте, и в семинарии курс учения был 3 года (без приготовительного класса), и туда, и туда принимали с 16 лет, в том и другом программы не очень различались. Но учительский институт давал право преподавания в городских и высших начальных училищах, в младших классах гимназий и реальных училищ. А там за выслугу лет шло производство (чины, и при удаче можно было дослужиться до генеральства). Да и мобилизовали в армию «городских» учителей в самую последнюю очередь.

Как видим, общественное положение окончивших учительские институты было намного выше, чем у «семинаристов». Да и заработная плата сильно различалась: учитель сельской школы получал 30 рублей в месяц, а учителя высшего начального училища – 80 рублей в первый год службы и за каждые 5 лет школьной работы полагалось 15 рублей надбавки. Учитель высшего начального училища с 20-летним стажем получал 140 рублей в месяц, почти впятеро больше сельского учителя. В гимназиях и реальных училищах зарплата была ещё выше.

Итак, если здесь уместно употребить слово «привилегированный», то в системе начального и среднего образования учительские институты являлись «привилегированными» учебными заведениями, хотя и у них имелся свой большой минус: после института не принимали в вузы, т. к. у нас не изучались латынь и новые языки. И сделано это было специально для того, чтобы оканчивающие не поступали в университеты и другие вузы, а оставались работать в народном просвещении.

Учительских институтов в России было очень мало, Томский институт, если не ошибаюсь, стал десятым. В год его открытия – 1906-й – абитуриентов съехалось очень мало, и были приняты все желающие, чуть ли не с двойками (контингент принимаемых ежегодно составлял 25 человек).

Не то было в 1907 году. Молва об институте, в который было легко поступить, разнеслась по всей обширной России, и на 25 мест явилось 150 кандидатов. В числе их была и моя скромная персона.

В далекий путь я отправился не один. Мы ехали неделю, сначала Иртышом до Омска на пароходе, а потом по железной дороге. Папа, необычайно заботившийся о своих детях, разыскал в городе бывшего усть-каменогорского учителя А.К. Бороздина, приезжавшего с семьей на каникулы, и тот любезно захватил меня с собой. Во время экзаменов я жил у него на Магистратской в частной гимназии, где А.К. Бороздин служил классным надзирателем. Оттуда, с Магистратской, я шагал через весь город – верст пять – на окраину, в институт, помещавшийся неподалеку от ст. Межениновка. Однако ноги были молодые, здоровые, путь не утомлял.

Вступительные экзамены проводились всего по трем предметам: Закону Божию; русскому языку: диктант, сочинение, устный; арифметика: письменная и устная. Но т.к. конкурс был велик, то требования предъявлялись суровые, любая ошибка оказывалась роковой. Я по всем предметам получил пятерки и в списке принятых шел под номером первым со средней оценкой «5». Последний из принятых имел средний балл 4 1/6 (пять четверок и одна пятерка).

Меня приняли с общежитием на стипендию 200 рублей в год, что по тем изобильным временам казалось нам верхом роскоши. Квартира давалась бесплатно, на питание уходило рублей 12 в месяц, на баню, стирку белья, театр оставалось почти 5 рублей в месяц. Красота!

Да я ещё подрабатывал: переписывал по копейке за строчку церковные ноты для нашего учителя пения, композитора Андрея Викторовича Анохина. Должен признаться, что я безбожно отодвигал одну ноту от другой, чтобы вышло побольше строчек, учитель только улыбался…

Итак, я воспитанник Томского учительского института. Это был огромный, колоссальный скачок вверх, он положил начало всем моим дальнейшим, жизненным успехам. Достаточно сказать, что в десять учительских институтов страны принималось ежегодно всего 250 человек, а юношей моего возраста в стране насчитывались миллионы. И даже, если говорить лишь о тех, кто по образованию мог претендовать на прием в институт, то и таких были многие десятки тысяч…

Придирчивый читатель может заметить, что, раз я был так блестяще подготовлен, то мог поступить в любой другой институт и при любом конкурсе.

Это совершенно верно, но ближайший институт был в Казани, а дальше – Москва, Петербург… Конечно, у меня «не хватило бы пороха» добраться туда при наших скудных средствах, при моей физической недоразвитости. Нет, конечно, моим уделом была бы учительская семинария в Семипалатинске, если бы не выручил Томск! Земной поклон ему за это – милому старому городу!

Земной поклон милому институту, приютившему меня в своих стенах на три учебных года!

Земной поклон его директору, добрейшему Ивану Александровичу Успенскому!

Но нужно рассказать о годах ученья, это поучительно и интересно. Интересно потому, что Томский учительский институт был светлым оазисом среди учебных заведений эпохи реакции, наступившей после разгрома I русской революции. Я читал рассказы об учительских институтах Сер.-Ценского, Свирского и других. Судя по этим литературным произведениям, институты больше напоминали арестантские роты с грозным директором, с самодурами-учителями. У нас и не было и тени подобного…

В институтском вестибюле висели «Правила внутреннего распорядка». Там было всё расписано по минутам: подъем в 7-30, на завтрак в столовую парами в 8-00, из столовой в церковь на молитву парами в 8-30 и т.д. и т.д.

Покидание общежития и прием посетителей разрешались лишь в определенные дни и часы недели и только с санкции директора, и много ещё строгих правил регламентировали жизнь в интернате.

Да, суровые были правила, но… они совершенно не соблюдались!

Иван Александрович частенько будил меня после девяти утра, стаскивая одеяло: «Волков! Давно пора быть на занятиях!».

«Сейчас, Иван Александрович!» А сам ещё досыпал полчасика…

Дело в том, что у нас посещение занятий было свободным. На уроках словесности и математики всегда присутствовали все: эти предметы вели хорошие преподаватели, словесник Алексей Матвеевич Орлов (рано сгорел от туберкулеза), математик Василий Иванович Шумилов (впоследствии профессор математики Московского института цветных металлов и золота, умер в 1955 году). На других занятиях в порядке очереди отсиживали 7-8 человек (нельзя же было совсем срывать уроки!).

И дело шло, экзамены сдавались только на «хорошо» и «отлично».

Не знаю, было ли ещё в России закрытое учебное заведение с таким свободным режимом, как у нас? Едва ли…

В 1907-1908 годах ещё сильны были отзвуки революции. Мы собирались на сходки, произносили пламенные речи против самодержавия, пели революционные песни.

Иван Александрович, конечно, об этом знал. Но он не бегал в охранку, не доносил на своих питомцев, а со свойственным ему педагогическим тактом делал вид, что ничего не знает. И всё обошлось, ни один человек не пострадал…

Мудрым был руководитель Иван Александрович Успенский, он понимал, что имеет дело с взрослыми людьми. Ведь в нашем классе (у нас были классы, а не курсы) 16-летних мальчишек, выпускников городских училищ, было всего шесть человек, а остальные – много поработавшие сельскими учителями в возрасте двадцати-тридцати лет и даже старше. И смешно было бы их заставлять ходить парами в столовую и церковь…

Три года ученья пролетели быстро, и вот я , 19-летний юнец, правда, выросший в институте на две головы, еду учителем в заштатную Колывань»[1].

Этот очерк был написан в мае 1974 года по просьбе томички Н.В. Лобановой специально для проектировавшегося литературного музея, который не был открыт. Этот текст не был опубликован. Копия этого текста была обнаружена в семейном архиве А.М. Волкова в августе 2002 года и опубликована мною в журнале «Сибирские Афины» в том же году. Анализируя этот очерк А.М. Волкова, необходимо отметить некий налет официальности, парадности, обобщенности, характерный для заказного послания.

Совсем другой колорит носят личные воспоминания А.М. Волкова об этом же периоде своей жизни, опубликованные в статье «Невозвратное (страницы из книги воспоминаний)». В обоих текстах много повторяющегося материала, но есть и интересные детали, дополняющие общую картину учебы в Томском учительском институте. Итак, А.М. Волков писал: «В начале августа 1907 года я приехал в Томск держать приемные испытания в учительский институт. Мне исполнилось 16 лет, но я был очень мал ростом и слабосилен. Однако умел постоять за себя и не давался в обиду старшим ребятам.

Во время экзаменов я жил у земляка усть-каменогорца на Магистратской и храбро отшагивал каждый день пять верст от квартиры до института, расположенного на окраине города.

Меня неприятно поразило количество абитуриентов. Институт в Томске открылся только год назад, об этом тогда мало кому было известно, и число желающих поступить в него не превышало числа мест. Поэтому, как говорили, принимали даже с двойками. Слух об этом разнесся «по всей Руси великой», и народу нахлынуло ни много ни мало – 150 человек, по шести желающих на одно место. Съехались отовсюду: из Владивостока и Риги, из Вологды и Бессарабии, из Якутии и Орла…

Большинство поступавших были народные учителя со стажем в пять, десять и более лет. Они казались опасными соперниками для нас, выпускников городских училищ (а таких тоже было немало), но только казались. Программа экзаменов была невелика: Закон Божий, русский язык, арифметика – и все это в объеме городского училища. В программу не входили геометрия, история, география, естествознание…

И вот эта кажущая легкость погубила многих: они пренебрежительно отнеслись к подготовке, полагая, что все знают. И они действительно знали, но только в общих чертах, но надо было знать до тонкости, во всех деталях, чтобы не поддаться на ухищрения экзаменаторов.

К немалому моему облегчению, среди экзаменующихся я встретил такого, который оказался еще меньше меня ростом: это был Сережа Наумов, с которым мы потом проучились три года. Бедняга, он так и не вырос!

В коридоре я увидел блестящего господина с усами и бородкой, в форменной тужурке с голубыми петлями. Я боязливо спросил: «Кто это? Директор института?» Мне, рассмеявшись, ответили: «Поступающий Верещака. Из Модавии». Блестящий Верещака исчез после одного из первых экзаменов: провалился.

1 Галкина Т. Волшебник Изумрудного города // Сибирские Афины. 2002. № 3 (26). С. 8 – 10. Очерк «Чем я обязан Томску?» был написан А.М. Волковым в мае 1974 г. по просьбе томички Н.В. Лобановой для литературного музея, который не был создан. 

Да, после каждого экзамена люди десятками забирали документы и отправлялись восвояси: педагоги резали жестоко , и за каждую маленькую ошибку сыпались тройки и даже двойки. Оставались только самые закаленные бойцы: в числе их оказался и я.

Как бы хотел я теперь прочитать письмо, написанное мною в Усть-Каменогорск учителям городского училища. Это письмо, извещавшее о моей победе, было чрезвычайно хвастливым…

Чтобы мы, учащиеся учительских институтов, не возомнили о себе слишком много, нас официально именовали не студентами, а воспитанниками, и переходили мы не с курса на курс, а из класса в класс.

Учительские институты были средними учебными заведениями, да только не совсем. По общеобразовательным предметам наши программы примерно соответствовали программам мужской гимназии, но языков мы не изучали. И поэтому дорога в университет и высшие технические учебные заведения была для нас закрыта.

И сделано это было неспроста, а с тонкой целью: ведь если бы была возможность пойти выше, то очень многие, окончив учительский институт, не стали бы отрабатывать шесть лет за стипендию, а пошли бы учиться дальше.

Словом, между учительским институтом и вузом был такой же умышленный разрыв, как между городским училищем и гимназией. Царское правительство ставило всяческие препоны на пути выходцев из народа, стремившихся добиться высшего образования.

Как казеннокоштный, то есть зачисленный на стипендию воспитанник, я получил койку в огромном дортуаре, разделенном на две части колоннами; рядом стояла тумбочка для всякой мелочи, отделявшая мою кровать от соседней. Наша стипендия по тем временам была очень приличная: 200 рублей в год, 16 рублей 66 копеек в месяц. Этого вполне хватало на все наши потребности.

За квартиру, отопление и освещение с нас ничего не брали. Хозяйство у нас велось артельное. Это означало, что на определенные сроки из старших ребят выбирался артельщик и его помощники, которые покупали провизию и следили за ее расходованием. Теперь их назвали бы завхозами.

Завхозы вели хозяйство экономно, на питание у нас уходило рублей 12 в месяц и около 5 рублей оставалось на баню и стирку белья, на кино и театр и т.п. Летняя стипендия выдавалась за два месяца вперед, и этого хватало на дорогу домой.

… Наш милейший Иван Александрович превратил Томский учительский институт в какую-то совершенно свободную, самоуправляющуюся коммуну. Плохо ли это было? Я думаю – очень хорошо! Успеваемость была высокая, хотя мы ходили только на уроки тех преподавателей, которые вели их хорошо. А у других сидели для приличия и зевали там по 7-8 человек в порядке строгой очередности. Нарушений дисциплины не было, потому что ее, формальной дисциплины, с нас не требовали.

Были ли наши порядки результатом того, что недавно отгремела и еще не совсем затихла первая русская революция? Не могу этого утверждать. Ведь в других учебных заведениях в эпоху реакции гайки были завинчены еще туже.

Думаю, что дело было в большом педагогическом такте нашего директора. Успенский понимал, с кем имеет дело, доверял нам, и не без основания. Взять хотя бы его отношение к нашим сходкам. Мы собирались в актовом зале, выступали с горячими речами, пели революционные песни, и все это не имело никаких последствий. Другой педант-директор вызвал бы полицию, начались бы репрессии, многие полетели бы из института. А у нас ничего такого не случалось, ни один учащийся не пострадал за свои революционные убеждения.

Благодарную теплую память сохранил я о годах ученья в Томском учительском институте. Там получил я основательную методическую подготовку, которая позволила мне, постоянно повышая свою квалификацию, пройти почти полувековой путь педагога от преподавания в начальной школе до заведования кафедрой высшей математики в столичном вузе»[1].

Как видно, у приведенных текстов имеется общая основа, которая варьируется, взаимно перекликаясь и дополняя друг друга, и рисует довольно объемное историческое полотно. В них чувствуется взволнованно-возбужденный голос автора, заново переживающего удовлетворение от своего успеха при поступлении в институт. Многократно переживая этот момент, А.М. Волков писал в краткой автобиографии: «Мне помогли свежая память, большая начитанность, математические способности: я был принят первым, с круглой пятеркой по всем предметам, на стипендию в 16 рублей 66 копеек в месяц, с бесплатной койкой в общежитии. Это казалось мне сказочным богатством!»[2]

Тем не менее существует еще одна – дневниковая запись – о поступлении и учебе Александра Волкова в Томском учительском институте. Она была выявлена в сентябре 2003 г. после передачи К.В. Волковой рукописи в руки автора. Этот текст имеет свои особенности, отличающие его от двух предыдущих. Сравним их: «Невозможно переоценить значение того решения, принятого отцом в ясный августовский день! В нем была вся моя жизнь, все будущее! Не будь этого спасительного мелководья, я поехал бы в Семипалатинск, экзамены я выдержал бы безусловно, и через 4 года, в 1910 году, стал бы сельским учителем. А от сельского учителя до городского (каких готовили учительские институты) было в те времена, как от земли до неба. Если семинаристы работали в городских училищах, то «институтцы» (как они назывались) могли преподавать в младших классах гимназии, их возможности были неизмеримо больше. Мои однокашники, сельские учителя, во время войны были призваны в армию, направлены в пехотные училища и многие из них погибли в боях с немцами, а других не пощадила гражданская война. А тех, кто уцелел в горниле двух войн, потом постигли репрессии за то, что они были офицерами (Алексей Ермаков, Борька Коротаев, Ваня Лукьянов, Михаил Пащенко, Ефим Пермитин) и многие-многие другие)[3]. Не будь того счастливого дня, я не писал бы сейчас эти воспоминания, а кости мои тлели бы где-нибудь в Карпатах… Ведь я спасся от мобилизации только потому, что был учителем высшего начального училища.

… Бороздин взялся довезти меня до Томска (за наш счет, конечно) и содержать у себя на квартире во время экзаменов. Об обратном пути я самоуверенно не думал. Мы двинулись в путь где-то около 20 июля, потому что экзамены начинались 1 августа. Дорогу до Семипалатинска я проделывал не раз, только сухопутьем, а теперь пришлось плыть по реке. В Семипалатинске пересели на большой двухэтажный пароход, ходивший по нижнему плесу. Тысячекилометровый путь до Омска мы проделали за трое-четверо суток. Там мы совершили порядочный путь на извозчике от речной пристани до вокзала и впервые в жизни я вошел в железнодорожный вагон.

1 Архив А.М. Волкова. Невозвратное. Т. 2. Л. 45 – 46.

2 Волков А.М. Краткая автобиография…Л. 2.

3 Из всех перечисленных лиц один Ефим Пермитин сумел выжить и реабилитироваться.

Но я не был дикарем-провинциалом, все это было мне хорошо знакомо по литературе, и я не выглядел таким восторженным простаком, как Михаил Иванович из «Растеряевой улицы» Успенского. Примерно сутки ехали мы до станции Тайга, а там новая пересадка на томскую ветку. Путешествие продолжалось неделю.

Гимназия, где работал Бороздин, помещалась в центре города на Магистратской улице, а институт – на самой окраине города в районе ст. Межениновка. Расстояние было 4-5 верст. Я храбро преодолел его (конечно, пешком, а не на извозчике, у меня не было таких капиталов) и нашел свою фамилию в списке допущенных к экзамену. Но меня неприятно поразило обилие абитуриентов. Конкурс по тем временам был жестокий.

Помню, перед экзаменом по русскому языку, куда входило и испытание по церковно-славянскому, я привел в изумление своих товарищей. Я открыл евангелие, прочитал текст, перевел и начал грамматический разбор. Как я блестяще разбирался во всех этих аористах, прошедших, продолженных и давнопрошедших временах! «Ну и ну!» – только и сказали ребята. С самого начала я шел на одних пятерках, и когда насмеливался остановить в коридоре директора и спросить, как мои дела, он улыбался в ответ и говорил: «Поступите, Волков, поступите!».

Не помню, что меня спрашивали по закону божию, но протоиерей Дагаев так натренировал меня, что оценка не могла быть ниже пятерки. Такая она и была. Сочинение мы писали «Реформы Петра Великого». Оценка – 5. За диктант, очень длинный и сложный, получил 5-, пропустил одну запятую. Русский и славянский устно – пятерка. Арифметика письменная – пятерка. Уж тут-то я, перерешавший всего Малинина и Буренина, мог забить любого академика. На устном экзамене по арифметике был драматический момент. На вопрос, какое бывает деление именованных чисел, я почему-то вдруг не смог сразу ответить. Класс тревожно замер: ведь я, выражаясь по-спортивному, был лидером. Но задержка длилась не более пяти секунд. «По содержанию и на части», – ответил я, и раздались облегченные вздохи. Оценка – пять.

И вот Санька Волков, мальчишка из глухого городка, девичий пастух, стоит перед списком принятых в институт и видит: «Волков Александр – средний балл – 5». Среди цвета молодежи, собравшейся со всей необьятной России, среди людей, испытанных в экзаменационных битвах, я оказался первым! У одного меня были пятерки по всем предметам, равного мне соперника не было. Следующие за мной уже имели средний балл 4 5/6. И у самого последнего, замыкающего этот список, средняя оценка была 4 1/6. Абитуриенты с круглой четверкой не прошли: это был не 1906 год!

Как бы я хотел теперь прочитать письмо, написанное мною учителям городского училища! Это письмо, извещавшее о моей победе, было необычайно хвастливым. Но, конечно, учителя были довольны и не только потому, что за мою подготовку им было выплачено по 10 руб. каждому (такой был порядок). Они были искренне рады моему успеху, потому что любили меня.

Кстати, я был так уверен в своих знаниях, что совсем не готовился к экзаменам, а придя из института, целые дни читал, благо для меня была открыта богатая гимназическая библиотека. И это там, в те дни, я впервые прочитал «Тома Сойера» и «Гека Финна», книги, которые произвели на меня огромное впечатление.

А вот тот путь, который я делал ежедневно: сначала по Магистратской, потом по Миллионной, и с нее, еще мощеной булыжником, сворачивал налево, на длинную и грязную Нечаевскую улицу. А там малость вправо и открывалось двухэтажное здание учительского института, глядевшее широкими окнами в поле и на березовые рощи, где мы потом готовились к экзаменам. За рощами вдалеке фасадом к нам виднелось Епархиальное училище – среднее учебное заведение для девиц духовного сословия.

В интернате при институте я прожил три года. Я получил койку в огромном дортуаре… В первый год моей учебы в этой спальне помещалось человек сорок (1 и 2 классы). Стипендия по тем временам была приличная – 200 руб. в год (в Семипалатинской семинарии стипендия была – 100 рублей в год). Этого вполне хватало на все наши потребности. За квартиру, отопление и освещение (там я впервые познакомился с электрическим освещением) с нас ничего не брали. Таким образом, уже в 16 лет я стал совершенно самостоятелен и почти ничего не стоил папе; он только давал мне после каникул деньги на дорогу в Томск.

Двадцать пять человек поступило в институт в 1907 году, и все его окончили три года спустя, ни один не выбыл ни по болезни, ни по успеваемости. Что и говорить закаленный был народ, и не в пример теперешней молодежи, мы зубами и когтями цеплялись за возможность получить образование. Я смело могу проводить сравнение, так как 25 лет преподавал во втузе и знаю, как много лентяев отсеивается там после первой же экзаменационной сессии.

По национальности почти все были русские, и только трое представляли исключение: Демьянко Семен – украинец, Гутыр – молдаванин и Алеша Хабагаев – бурят. Жили дружно. У меня, вероятно, силен инстинкт приспособляемости, потому что в интернате я чувствовал себя как дома. Не обходилось, конечно, без мальчишеских ссор и драк. Петька Зырянов обладал особенным даром дразнить меня. Раз он меня до такой степени взбесил, что я погнался за ним с чернильницей в руках. Видя, что мне не догнать увертливого парня, я с размаху запустил в него чернильницей. К сожалению, я промахнулся, и пятно на стене осталось надолго.

Здесь надо поговорить о моем воспитании. По сути дела я не получил никакого воспитания, и в свои 16 лет был совершенно неотесанным парнем. Семья у нас была полукрестьянская, полумещанская, и, конечно, крестьянский элемент в ней преобладал. Только на квартире у Бороздина я впервые столкнулся с тем, что каждый ест из отдельной тарелки. И у нас, и у Фальковых суп хлебали деревянными ложками из общей чашки.

Нам выдали письменные принадлежности и учебники (бесплатно). Схватив кипу учебников, я убежал в укромный уголок и смотрел на них очарованным взором. Особенно восхитили меня руководства по русскому языку. Перебирая книги, я шептал: «Кентуялла! Саводник! Коробка!». По алгебре и геометрии я получил учебники Давыдова, по древней истории – Виноградова. Да, это были серьезные книжки, не то, что в городском училище. Но в моей душе не было страха, я знал, что все это мне по плечу.

Расскажу о наших преподавателях. Начну с законоучителя, отца Иоанна Ливанова. Это была совершенно бесцветная личность, о которой у меня в памяти не сохранилось ничего. Он преподавал нам священную историю, катехизис, нравственное и догматическое богословие.

Нашим любимцем был Алексей Матвеевич Орлов. У него аудитория всегда была полна. Он преподавал свой предмет живо и увлеченно. Он умер еще в молодые годы от чахотки.

Преподавателем естествознания и физики был Иннокентий Николаевич Сафонов, большой чудак, которого мы любили со слегка ироническим

оттенком. Он походил на испанца: худой, высокий, смуглый, с черными усиками и эспаньолкой. Это был безобидный, хороший человек.

Директор, Иван Александрович, преподавал у нас в старших классах педагогику и дидактику. К нему на уроки ходили почти все, и не от страха, а просто мы любили и уважали его…

Я работал педагогом почти полвека, прошел все ступени от начальной школы до вуза, и до тонкости знаю всю специфику педагогического труда. И я должен сказать, что у наших учителей было поистине райское житье. При очень маленькой нагрузке (что там – всего 3 класса) они получали весьма приличное содержание, имели отличные квартиры тут же в здании института (бесплатно!) и им не надо было бежать на занятия по осенней грязи или зимнему холоду. Завидная доля!

Мне с одним товарищем посчастливилось устроиться в физическом кабинете с небольшим количеством приборов. Мы стали как бы его неофициальными хранителями и там готовили свои уроки, что было очень удобно. Там же была небольшая библиотека. Не помню, пользовались ли ею ребята, но уж я-то пользовался вовсю! Там я впервые прочитал «Трое в лодке, кроме собаки» Джером Джерома и буквально помирал со смеху над забавными приключениями героев.

Институт хорошо обеспечивал своих питомцев. Вскоре после поступления всем стипендиатам были пошиты за казенный счет форменные костюмы и шинели, выданы фуражки.

Ели мы пять раз в день. В 8 часов утра легкий завтрак, чай. В 12 часов –второй завтрак, более основательный – с котлеткой, антрекотом или вообще чем-нибудь мясным. В 3 часа сытный обед из двух блюд, по праздникам – со сладким. В 6 часов вечера чай с хлебом. И, наконец, вечером легкий ужин: кружка молока с хлебом. Питание, как видно, обильное, но мне его явно не хватало. Мой организм, запоздавший с физическим развитием на несколько лет, требовал большего. И я это большее нашел. Находил я его в большой русской печи, где повара (как видно, очень добросовестные люди) оставляли излишки вторых блюд от обеда: там можно было найти в количестве нескольких штук (обычно, не более десятка) котлетки, зразы, битки и прочую мясную снедь. И каждый вечер я неукоснительно спускался в полуподвальный этаж, в столовую, раньше других ребят, вытаскивал из печи эту снедь и съедал ее всю без остатка, будь там хоть десять котлет. Не понимаю, как это все в меня влезало, но у меня был какой-то неукротимый зверский аппетит!

Я очень строго хранил свою тайну, и за весь год никогда никто меня не застал за доеданием остатков и никогда у меня не было соперника… Зато как я рос! Рос неудержимо, прямо на глазах. Я каждый месяц вырастал на сантиметра на два и к лету 1908 года вырос больше, чем на голову. Родные дивились, видев вместо уехавшего от них мальчишки долговязого нескладного парня. Вот как подействовал на меня «дополнительный паек». Любопытно, что во втором классе института я ел, как все, и уже не охотился за остатками.

В начале года у нас был организован кружок для желающих учиться играть на скрипке. Я тоже записался в него и мне дали инструмент. После нескольких занятий кружок распался, а я стал заниматься самостоятельно. Самостоятельные занятия немного мне дали и играл я всегда неважно.

В институте я выучился играть в шахматы. Этой игрой у нас увлекались многие, потому что это было приятное развлечение в часы досуга, а досуга у нас было сколько угодно.

Синематографа, как тогда говорили, в Томске не было. Картины показывали в Общественном собрании на Миллионной улице, версты за три от нашего института. В этом собрании выступали приезжавшие на гастроли оперные и драматические труппы.

Томский театр сгорел во время революции 1905 года. Он был сожжен во время митинга черносотенцами и произошло это с благословения томского архиепископа Макария. За свой «подвиг» (в горящем здании погибли многие сотни людей) он был повышен и стал митрополитом московским. Об этом можно было прочитать в «Энциклопедическом словаре» Павленкова, в особом к нему, нелегальном, прибавлении. Мне такой словарь продал приказчик в книжном магазине П.И. Макушина, достав его из-под прилавка, когда по моему костюму определил мою «благонадежность».

В кино мы ходили часто целой компанией. Практики сеансов тогда еще не выработалось, за 50 коп. нас развлекали целый вечер, показывая 3-4 полнометражные картины (они не были такими длинными, как теперь). Картины шли очень хорошие, снятые с большим профессиональным искусством. В них участвовали Вера Холодная, Мозжухин, в заграничных комических фильмах смешил зрителей Макс Линдер…

С первого же класса я стал зарабатывать добавочно к стипендии перепиской нот. Почему-то в переписчики нот для хора Анохин избрал меня. Может быть потому, что я не пропускал его уроков и пел, хотя и безголосо, но усердно. Церковный хор из воспитанников пел чудесную вещь, мелодию которой я помню и теперь:

Слышишь, в селе за рекою зеркальной

Глухо разносится звон погребальный

В мирном затишье полей…

Мерно и грозно, удар за ударом,

Тонет в дали, озаренной пожаром (2 раза)

Алых вечерних лучей.

Слышишь, звучит похоронное пенье:

Это апостол труда и терпенья,

Мирный работник почил.

Долго он шел трудовою дорогой,

Долго родимую землю с тревогой (2 раза)

Потом и кровью поил…

Много он вынес могучей душою,

С детства привыкшей бороться с нуждою…

Пусть же в могиле сырой

Он отдохнет от забот и волненья,

Этот апостол труда и терпенья (2 раза)

Нашей отчизны родной.

Добываемые перепиской нот 3-4 рубля в месяц очень укрепляли мой бюджет, даже позволили мне выписать журнал «Природа и люди».

Во втором учебном году место преподавателя математики Пахомова занял веселый и знающий свое дело Василий Иванович Шумилов. Смуглый цвет кожи, немного монгольские черты лица заставляли думать, что в жилах Шумилова текла восточная кровь. Преподавал он хорошо и стал одним из наших любимых учителей. Приехал он в Томск из Бессарабии, где до того проработал несколько лет и был еще очень молод для своего положения. Было ему всего 29 лет, и многие из наших ребят, такие, как Иванов и Емельянов,

были несколько старше Василия Ивановича. Но на их отношениях это, конечно, не отражалось. Он был учитель, они – ученики.

Ученье мое шло абсолютно легко, при моей памяти мне совершенно нечего было делать. И я увлекся работой в мастерской. Наша мастерская, громадная высокая комната с двумя десятками столярных верстаков, с токарными станками и кузнечным горном была предназначена для того, чтобы приготовить из нас учителей ручного труда. И мы получали в аттестате отметку, дававшую нам право преподавать ремесла столярное, слесарное и кузнечное. В мастерской были большие запасы различных материалов: дерево различных сортов, фанера, краски, лаки, жесть. Все это выдавалось учащимся совершенно бесплатно, только работай. А сделанные вещи поступали в пользу того, кто их сделал. Это давало хороший заработок старшим ребятам, которые делали шкафы и этажерки и продавали их. Не знаю, был ли такой порядок общим для всех учительских институтов, или опять-таки мы были обязаны им либерализму Ивана Александровича.

На первом году ученья я занимался столярным делом. Сделал себе футляр для казенной скрипки (впрочем, она потом незаметно перешла в мою собственность). Сделал настенную этажерку с разными вычурами и подвесил ее над своей койкой. Уезжая из института, я подарил ее одному из товарищей. А во втором классе я увлекся слесарным и кузнечным ремеслом, и это повлекло за собой драматические последствия. Дело в том, что наши старшие товарищи, третьеклассники, уже должны были проходить педагогическую практику, и потому при институте открылось образцовое городское училище. А его классы как раз находились по тому коридору, который замыкался мастерской. И вот, когда учитель городского училища объяснял своим слушателям какие-нибудь важные вещи, по всему коридору раздавался неистовый шум и грохот: это ретивый Волков, один забравшись в мастерскую в неурочное для этого время, бьет молотом по наковальне, выковывая зубило. И вот, какие у нас были свободные порядки: вместо того, чтобы с треском выпереть меня из мастерской, чего я вполне заслуживал, и закрыть за мной двери на замок, учитель приходил ко мне и вежливо упрашивал, чтобы я вел себя потише. Я, конечно, давал слово, а потом увлекался, и все начиналось снова. Еще благо, когда я занимался жестяницким делом: резал белую жесть и паял из нее разные баклажки, это все-таки было ремесло тихое…

Во втором и третьем классах много вечеров отнимало у нас хождение в общественное собрание и цирк на набережной Ушайки. И то, и другое находилось очень далеко: три-четыре версты, но что могло нас остановить? В осеннюю распутицу бежали мы веселой гурьбой по высоким дощатым тротуарам, опасаясь свалиться с них в грязь. А грязь на Нечаевской, главной артерии, соединяющей нас с центром города, как, впрочем, и на других немощеных улицах, была феноменальная. От тротуара до тротуара стояла она жидкая, спокойная, глубиной по колено, и в лунные ночи сверкала как река… Зимой холодный ветер продувал наши легкие шинелишки, ноги в ботинках зябли, но нам было все нипочем.

Я уже писал, что в Томске не было театра, и приезжие труппы гастролировали в Общественном собрании. В те годы побывали там и оперные артисты и драматические. Мы воздали должное и тем, и другим. Из драматических постановок мне запомнилась символическая «Жизнь человека» Л. Андреева и купринский «Поединок» (инсценировка повести). А из опер почему-то лучше других помню «Чио-Чио-Сан».

Средства наши, надо прямо сказать, были небогатые, и частое хождение в театр сильно истощало наши кошельки. Театральная администрация шла студентам навстречу и отвела для нас один ряд посреди партера по льготной цене 50 копеек за место. Но и полтинник надо где-то раздобыть, а это не так легко когда весь твой капитал 4-5 рублей в месяц за всё про всё.

Но мы нашли выход из положения: половина из нас проходила по билетам, другая – без. И делалось это так. Контроль при входе ставился часов в шесть, а до этого времени в зал можно было входить свободно. Двое-трое из наших шли в театр спозаранку, занимали для всех места в студенческом ряду, завязывая спинки стульев носовыми платками. А потом, когда появлялся контроль, они шли на улицу, заменявшую там фойе, и получали контрамарки на вход. Но ведь билеты у них не были прокомпостированы, и вся наша компания входила в зал «на законных основаниях».

К сожалению, уловки, годные в Общественном собрании, нельзя было применить в цирке, там надо было расплачиваться чистоганом. Но в один из сезонов мы так увлеклись цирком, верней, проходившей в нем французской борьбой, что шли и на такой расход. Мы довольно хладнокровно смотрели знакомые номера и ждали, когда пройдут 1-ое и 2-ое отделения, и на ковре появится шеренга борцов-тяжеловесов с толстыми шеями и стальными мускулами. Блестящий конферансье выходил и с помпой объявлял: «Чемпион мира – Черная маска!» Широкоплечий богатырь в маске делал шаг вперед и кланялся. Гремели аплодисменты. «Чемпион Франции – Гастон Дюмурье!» Новый поклон и новые аплодисменты. «Чемпион России – Василий Аксенов!» Такое созвездие чемпионов в провинциальном цирке могло бы удивить более искушенных зрителей, но нас оно восхищало. Мы с затаенным дыханием следили, как огромный Мартынов возится на ковре с еще более огромным Аксеновым, и они тяжело дыша, стараются положить друг друга на лопатки, а возле них суетится маленький судья… Мы не знали, что все это было подтасовано, что борьба длится до определенного момента, пока не придет пора сдаться тому из противников, которому выпало быть на этот вечер побежденным… А настоящая цена каждому борцу устанавливалась в далеком Гамбурге, откуда и пошло выражение, теперь, пожалуй, понятное только знатокам: «по гамбургскому счету» (означало это: «начистоту», «без подтасовки»).

А были в Томском цирке и такие номера, которые могли неподдельно увлечь зрителя. Гастролировала там труппа «Горных орлов». Она устраивала свои акробатические номера под самым куполом цирка, они перелетали с одной трапеции на другую, ловили друг друга за руки и за ноги, пролетали в воздухе один над другим… Все это как будто и нетрудно, но дело в том, что они работали с мешками на головах, буквально ничего не видя. Это блестящее мастерство.

Выступал в цирке фокусник, присвоивший себе знаменитое имя Пинетти. Работал он неважно, да и положение у него было трудное. На обычной сцене фокусники многое делают за спиной, а что сделаешь на круглой арене, где нет «спины». В самый драматический момент вдруг раздавался восторженный рев с галерки: «Ах ты, язви тебя в печенку, у тебя бумажное яйцо на веревочке за спиной!» Фокуснику оставалось только смеяться и «разоблачать» свои фокусы. Но вот что у него безукоризненно выходило, без всякого обмана. Он протыкал длинными стальными спицами с тупыми кончиками свои щеки, язык, ладони… Фокусник спускался к публике, и всякий мог видеть, что тут дело чистое.

Самой существенной особенностью наших занятий в третьем классе было то, что мы проходили методики, присутствовали на показательных уроках и сами давали так называемые «пробные» уроки, которые потом обсуждались преподавателями и товарищами и за которые выносилась оценка. Нелегкая эта штука – встать впервые перед двумя десятками ребят, которым ты должен что-то преподать, и в то же время чувствовать, что за тобой следит полсотни глаз твоих соклассников, готовых подметить любую твою ошибку. Не всякому из нас это хорошо удавалось – дать пробный урок. Я помню, как у Иванова мелко дрожала линейка в руке, когда он стоял перед классом, а ведь он проработал сельским учителем несколько лет. А вот, как это ни странно, я давал уроки очень спокойно. Я волновался накануне, волновался с утра перед уроком, но входя в класс, становился абсолютно спокоен и хладнокровен. И потому мои уроки обычно оценивались четверкой. Темы занятий я позабыл. Помню только одну – по объяснительному чтению: читали и разбирали стихотворение Огарева «Ночной сторож».

Подошли и прошли благополучно для всего нашего класса выпускные экзамены. Помню, мы 12 июня (старого стиля) сдавали педагогику, а за окнами валил густой снег: шел настоящий сибирский буран. Все-таки очень суров томский климат: короткое холодное лето, недолгая осень и длинная суровая зима… Мы мало соприкасались с природой во время учебы в Томске, разве что только уходили весной в ближнюю березовую рощу готовиться к экзаменам. В подготовке к экзаменам очень помогали издававшиеся тогда конспекты по всем основным учебникам. Это были книжечки небольшого формата, где коротко и без лишних подробностей, но достаточно полно излагался материал учебника по истории, географии, словесности. Объем конспекта был в 3-4 раза меньше, но если его хорошо проработать, всегда можно было ответить на пятерку.

Недобросовестные ученики прятали конспекты в карман и заглядывали в них, готовясь по билету. Они также пользовались «решебниками» – сборниками решений по всем тогдашним задачникам. Я никогда такими уловками не пользовался. Правда, я иногда на этом и «горел». На экзамене по тригонометрии я долго возился с решением задачи, в решение вносил поправки и получил четверку, а Федьке Гусеву, чистенько переписавшему мое решение, поставили пятерку.

Но, как бы там ни было, экзамены окончены, мне вручен аттестат с пятерками по всем основным предметам – и я учитель! Ни выпускного вечера, ни пирушки по этому случаю почему-то у нас не было устроено. Мы начали разъезжаться. На прощанье нам выдали на обзаведение «третное не в зачет» жалованье, то есть содержание за 4 месяца, о чем были сделаны отметки в аттестатах. Прощайте, мои веселые, беззаботные школьные годы! Вы были лучшим временем моей жизни…»[1].

Как видно, дневниковый вариант воспоминаний А.М. Волкова о жизни и учебе в Томском учительском институте вносит глубоко личные, сокровенные переживания в общую картину томской жизни. Эти воспоминания ценны своей искренностью, непосредственностью, какой-то детской наивностью и притягательностью, сохраненной в сердце на долгие годы.

1 Архив А.М. Волкова. Невозвратное. Т. 1. Л. 191 – 298; Т. 2. Л. 3 – 33.

Это и картинки из жизни учительского института, и описание томских «достопримечательностей», и бурлящий задор юности. Как будто перед нами раскручивается кинолента, которая все удлиняется, ярко освещая лица, детали, отдельные фрагменты, обрастая живыми образами и событиями в их жизненном пространстве. Таким образом, имеющаяся совокупность всех трех текстов, дополняющих друг друга, позволяет раскрыть одну из забытых страниц томского периода жизни А.М. Волкова.

Именно в Томске он осознал возможности, открывающиеся перед выпускником института, даже если он – крестьянский сын, почувствовал себя способным трудом и знаниями добиваться лучшей доли, стремиться к реализации своих планов. Томский учительский институт стал для А.М. Волкова началом профессионального роста и определения его предназначения.

Уникальный документ, связанный с Томском, сохранил А.М. Волков. Это письмо знаменитого географа, этнографа и путешественника Григория Николаевича Потанина. «Дорогие юноши! Ваше приветствие для меня особенно дорого потому, что в него вложено то чувство, которое воодушевляло меня в течение всей моей жизни, то чувство, которое меня обязывало и Вас призывает на служение интересам Сибири, в духовном отношении самой отсталой имперской области.

Наше уходящее поколение оставляет сибирскую почву не приготовленной для Вашей деятельности. Вы вступите в жизнь сильнее вооруженными знанием и из Ваших рук Сибирь выйдет преобразованною, более восприимчивою к идеям гуманности, веротерпимости и равенства рас. Желаю Вам успеха в будущей Вашей деятельности и необходимых для успеха мужества, гения и веры в достижении поставленной перед Вами цели. Григ. Потанин. 6 февр. 1910. Томск». Вдохновенное послание великого сибиряка молодежи звучало напутствием и призывом к действию во имя процветания Сибири и нашло горячий отклик в Томске.

В дневниковом варианте воспоминаний А.М. Волкова имеются сведения о судьбе некоторых его сокурсников. Так, Алексей Духанин, работавший в Павлодаре, был членом местной большевистской организации и погиб в годы гражданской войны; Игнатий Кучинский работал в Семипалатинске, имел троих детей, приезжал к А.М. Волкову в Москву в 1930 г.; Петр Зырянов остался в учительском институте, в 1918 г. он приспособил мастерскую для производства армейских тачанок и тем самым избежал призыва в армию; с Федором Карболиным А.М. Волков проработал несколько лет в Усть-Каменогорской школе.

Воспоминания писателя А.М. Волкова о Томске и томичах, Томском учительском институте и его преподавателях являются ценнейшими документами для истории самого 400-летнего Томска и вселяет заслуженную гордость в сердца томичей.

А.М. Волков и Томск… Глубокое осознание А.М. Волковым роли Томска и Томского учительского института в своей судьбе заставляет по-новому, с точки зрения писателя взглянуть на родной город, искать в нем то, что было им, одним, замечено и оценено. Ведь это и сейчас тот же город (особенно его историческая часть), что и 100 лет назад: те же здания, те же улицы, по которым шагал юный воспитанник, вглядываясь в причудливые силуэты деревянных теремов и каменных особняков. Он впервые приехал в большой губернский город и старался сблизится с ним, узнать и рассмотреть его. Томск стал для Александра Волкова городом юности, городом сбывшихся надежд, местом самоутверждения и совершенствования .Он любил Томск за его неповторимую красоту и приветливые лица томичей, за тепло и открытость, за душевную шедрость и сердечную привязанность.

Необходимо добавить, что с Томском была связана судьба дяди А.М. Волкова – Петра Михайловича Волкова, младшего брата Мелентия Михайловича Волкова. В 1908 г. он был уже священником и районным миссионером в селе Полковниково Барнаульского уезда, а в 1913 г. – епархиальным миссионером в Томске, имея в подчинении сотни миссионеров. Он жил в хорошем церковном доме, имел свой выезд. В 1917 г. П.М. Волков был членом Всероссийского церковного собора, которому предстояло восстановить патриаршество и выбрать патриарха. Вместе с другими членами Собора ему пришлось прятаться в кремлевских подвалах во время Октябрьской революции 1917 г., когда большевики брали Кремль. После революции 1917 г. П.М. Волков оказался сельским священником в большом сибирском селе Шемонаиха, где и умер в начале 1940-х гг.

В апреле 1910 г. Александр Волков сфотографировался у известного томского фотографа А. Хаймовича в Протопоповском переулке и отправил фотографию родителям с надписью: «Папе и маме от Саши. 9. IV. 1910».

В 1968 г. А.М. Волков с удовольствием откликнулся на просьбу своего бывшего усть-каменогорского ученика, а впоследствии профессора Томского государственного педагогического института Н.Ф. Тюменцева о написании напутственного слова студентам – будущим учителям. Он писал: «Дорогие далекие друзья! Свыше шестидесяти лет тому назад, в августе 1907 года, я робко вошел в двери Томского учительского института и поднялся на второй этаж по широкой лестнице. Многие людские поколения ходили по ней в минувшие годы, пока не настала и ваша очередь мерять ее истертые временем ступени. В том году, когда я держал экзамены в институт, он начинал второй год своего существования. Но весть о нем разнеслась повсюду, и на 25 мест явилось 150 абитуриентов со всех концов страны. Нелегко было выдержать соревнование, но мне это удалось и я стал воспитанником института… Мы очень любили преподавателя русского языка и словесности Алексея Матвеевича Орлова и математика Василия Ивановича Шумилова. Эти прекрасные педагоги дали нам основательные знания по двум главнейшим школьным предметам и научили преподавать их. Учительские институты готовили учителей для городских училищ, которые в 1914 году были преобразованы в высшие начальные училища. Окончившие учительские институты были желанными работниками в системе народного образования. Незаметно пролетели три года в уютных институтских стенах, и вот я – учитель городского училища. Почти полвека отдал я педагогической деятельности. Работал сначала в начальной и средней школе, а последние двадцать пять лет читал высшую математику в московском вузе. Естественно, я не мог преподавать в вузе с дипломом учительского института. Работая в школе, содержа семью, я учился. Окончил экстерном физико-математический факультет Ярославского педагогического института, а затем Московский университет по математическому отделению. Своими достижениями, как в учебе, так и в литературе, я обязан упорному систематическому труду. Посылая вам, мои дорогие юные коллеги, юноши и девушки, свой горячий партийный привет, даю наказ: трудитесь и трудитесь! И жизнь ваша будет полной и яркой»[1]. Эти слова писателя актуально звучат и поныне.

Таким образом, природные способности и дарования Александра Волкова, развиваясь в благоприятной обстановке Томского учительского института, позволили ему успешно усвоить профессиональный педагогический комплекс и начать практическую деятельность на новом жизненном уровне. В Томске он оценил свои потенциальные силы и возможности и поверил в свое учительское предназначение.

1 Волков А. Дорогие далекие друзья! // Советский учитель. 1968. 15 февр.